Фанфарон - Страница 17

Прослушал все это я и везу, куда мне было приказано; но вышло так, что Дмитрий Никитич встречает нас, вместе с городничим, еще на черте города, повторяет свой зов, губернатор благодарит и приглашает его с собой в коляску; поехали по городу. Мы, чиновники, руки по швам, прильпе язык к гортани моей; а Дмитрий Никитич наш сидит с губернатором рядом да поговаривает, и вижу, что ему это чрезвычайно лестно. Тут, конечно, обед-с. На другой вечер бал, человек сорок было, но из чиновников, заметьте, только предводитель и я-с, больше никого не позвал, а все набрал помещиков побогатее, приятелей, знаете, своих, как он их называл… Очень мне интересно знать, откуда он денег добыл. Начинаю узнавать стороной, и по справкам оказывается, что умолил, укланял свою супругу отдать ему приданые брильянты для погашения какого-то экстренного дела, которые вместо того заложил, да на эти деньги и справил пир. А между тем на той же, кажется, почте получается из губернского правления указ об описи имения штаб-ротмистра Шамаева за неплатеж опекунскому совету. Я поехал сообщить ему эту новость; только дома, говорят, нет – в Петербург-де уехал.

– Как, – говорю, – в Петербург уехал – и не простившись? А барыни где?

– Старая, – говорят, – барыня не так здорова, тоскует о Дмитрие Никитиче.

Ну, бог с ней, думаю, пускай ее тоскует; мне уж наскучило ее в этом горе утешать, и прошел к Алене Петровне.

– Что это, – говорю, – Дмитрий Никитич укатил в Петербург? Ради чего собрался так скоро?

– По делу, – говорит, – дяденька, уехал.

– Дела, кажется, все у него здесь; разве, – говорю, – по вашему наследственному иску, о котором он прежде говаривал?

– Да, – говорит, – по этому.

– Какого же рода, – говорю, – это наследство? Скажите мне, пожалуйста.

Она этак усмехнулась.

– Право, – говорит, – дяденька, я и не знаю хорошенько. Слышала, что нам какое-то идет довольно большое наследство; папенька сначала хлопотал о нем, а потом бросил. Дмитрий Никитич, когда на мне женился; стал папеньке говорить, чтобы он продал ему эту тяжбу; папенька и говорит: «Продавать я тебе не хочу, а хлопочи. Выиграешь, так все твое будет».

– И Дмитрий Никитич надеется выиграть?

– Непременно; он очень в этих случаях легковерен.

– Чересчур уж, – говорю, – легковерен. В его лета и при его семействе это, пожалуй, и непростительно. Я давно, – говорю, – милая племяненка, хотел поговорить с вами и спросить вас: скажите мне откровенно, богаты вы или нет?

– Тоже, – говорит, – дяденька, не знаю. Если как Дмитрий Никитич уверяет, так богаты, а если…

И не докончила, знаете.

– Послушайте, – говорю, – Елена Петровна, я с вами буду говорить еще откровеннее: когда Дмитрий на вас женился, обстоятельства его были очень расстроены; откуда он потом взял денег?

– Ах, дяденька, – говорит, – как откуда! Он за мной в приданое получил тридцать тысяч серебром.

– И на эти деньги он, конечно, и помахивал и, конечно, уж их поубавил!

– Поубавил? (Смеется) Вряд ли не все издержал!

– Зачем же, – я говорю, – вы свои деньги, имея уже детей, давали так транжирить?

– Ах, дяденька, да что же я понимала? Вышла за него семнадцати лет, была влюблена в него до безумия, каждое слово его считала законом для себя. Вы лучше скажите: как он папеньку уговорил? У нас три сестры выданы, и он ни одному еще зятю не отделил приданых денег, а Дмитрию Никитичу до копейки все отдал. Он его как-то убедил, что едет в Москву покупать подмосковную с хрустальным заводом, показывал ему какие-то письма; вместе все они рассчитывали, как это будет выгодно. С этим мы в Москву и ехали.

– Отчего же, – говорю, – не купили? За чем дело стало?

– Да мы никакой подмосковной и не видали, – отвечает она. – Дмитрий Никитич, приехав, нанял огромную квартиру, познакомил меня с очень многими, стал давать вечера, заставлял меня беспрестанно ездить в театр, в собрания, а папеньке написал, что все куплено, и старик до сих пор воображает, что у нас семьдесят душ под Москвой и завод. Теперь, как я начну писать к папеньке, так он и умоляет, чтоб я не проговорилась как-нибудь, – такой смешной!

– Не смешной он, – говорю, – сударыня, а досадный, губит себя и свое семейство. Блажь какая-то у него все еще в голове.

– Именно, – говорит, – дяденька; о себе я не забочусь; что бы там доктор ни говорил, а я очень хорошо знаю, что мне недолго жить.

– К чему же, – говорю, – моя милая Елена Петровна, такие мрачные мысли иметь? В ваши лета о смерти и думать еще не следует.

– Нет, – говорит, – дяденька, у меня есть верное предчувствие…

И сама заплакала. Потом вдруг, помолчав немного, берет меня за руку; слезы градом.

– Дяденька, – говорит, – если я умру, не оставьте моих сирот и будьте им второй отец! Папенька далеко. Митя прекрасный, умный и благородный человек. Но он мало о детях будет думать.

– Полноте, – говорю, – сударыня, что это за глупые фантазии!

Ну, и знаете, утешаю ее, как умею, однако она весь вечер почти проплакала и после этого разговора еще более с нами сблизилась, почти каждый день видалися: то она у нас, либо мы у нее. От Дмитрия Никитича – проходит месяц, проходит другой, проходит третий – ни строчки; в доме, заметьте, не оставил ни копейки. Она мне говорит об этом.

– Что мне, – говорит, – дяденька, делать?

– Делать, – говорю, – то, что возьмите у меня пятьдесят целковых.

Дал ей; а дальше не знаем, как и жить будем, хотя продавать экипажи; однако вдруг, совершенно неожиданно, присылают сказать, что Дмитрий Никитич приехал и желает меня видеть. Еду. Нахожу его в семье своей между супругой, детьми и матушкой, с очень довольным лицом, в щегольском этаком халате – китайской, что ли, материи? Бархатом весь отделанный, точно как вот, знаете, на модных картинках видал. Обнялись мы с ним, поцеловались. Ну, сначала то и се: «Когда выехал? Когда приехал?» Маменьке, конечно, при сем удобном случае нельзя не похвалить сынка.